Присутствие во всех толковых словарях русского языка слова «безвременье» указывает на его типичность — как для языка, так и для российской истории. При этом ни у лингвистов, ни у философов нет существенных разногласий в трактовке этого термина, понимаемого как «тяжелые времена», «эпоха общественного застоя». Основным содержанием такой эпохи является отсутствие образа позитивного будущего у большей части общества: «Его грядущее — иль пусто, иль темно». В стихах Лермонтова, написанных в 1838 году, за этой строкой следует описание характерного для безвременья состояния общественной апатии и политической сервильности:
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию — презренные рабы.
Впоследствии Гебриел Алмонд и Сидни Верба назвали подобный тип сознания подданнической культурой, противоположной культуре гражданского участия. Еще позже социолог Роналд Инглхарт определил этот же тип сознания как культуру простого выживания — «самосохранения», в противоположность стадиально более высокой культуре развития — «самовыражению». Так или иначе, в начале второго десятилетия 2000-х годов в России отчетливо проявляется важнейший признак застоя-безвременья: общество осознает отсутствие перспектив. Это признается даже в кругах, близких к государственному истеблишменту. Например, руководитель ВЦИОМ Валерий Федоров, походя оценивая уменьшающиеся политические перспективы «белоленточной» оппозиции, вынужден констатировать в январе 2014-го отсутствие перспективных ориентиров и у нации в целом («теперь мы, по сути, топчемся на месте»). Для массового сознания россиян характерна апатия, «разброд и шатание» и преобладающая ориентация на простое выживание и возвращение («порой достаточно искусственное») к архаическим, патриархальным ценностям, целенаправленно противопоставляемым ценностям модернизации.
В условиях, когда власть не способна предложить обществу перспективу позитивного будущего, единственным способом сплочения оказывается мобилизация против общего врага. Следствием этого являются различные формы враждебности к «чужому» — в России нарастает ксенофобия. Кто-то назовет это ростом русского национализма, поскольку в обыденной речи термины «ксенофобия» и «национализм» используются как синонимы, но это ошибочное толкование. Так случилось, что в феврале—марте 2014-го в период наивысшей, по крайней мере, за последние четверть века накачки российского общества идеями ненависти к врагам в связи с политическим кризисом на Украине, основным объектом ксенофобии стали как раз националисты, правда не русские, а украинские, которых часто называют «фашистами-бендеровцами» и «агентами влияния Запада». Такой «антинационализм» косвенно затронул и русских националистов. Некоторые из них воспринимают нынешнюю официальную пропаганду ксенофобии как враждебную себе. Их отношение к событиям на Украине, к Евромайдану, как мы еще покажем, оказалось не таким как у российской власти и поддерживающей ее части (большинства) российского общества. Не исключено, что в будущем провластные ксенофобы и многие русские националисты могут оказаться по разные стороны политического водораздела. Политическое размежевание представляется мне все более вероятным в связи с последними событиями на Украине и действиями России в украинском кризисе. Так или иначе, вопрос о месте русского национализма в российской политической жизни, как сегодняшней, так и завтрашней, остается открытым и весьма актуальным.
Украинские события дают возможность четче обозначить смысловые границы понятия «эпоха безвременья». …